Жюль Верн - Мэтр Захариус [Старый часовщик]

Город Женева находится на западном берегу озера того же названия. Река Рона, разделяющая город на два квартала, поделена в свою очередь островом. Подобное топографическое расположение встречается довольно часто в больших торговых и мануфактурных центрах. Первые обитатели оценили, конечно, необыкновенное удобство транспортирки товаров благодаря этому разветвлению, выгоду этих «самодвижущихся дорог», по выражению Паскаля.

В те времена, когда на этом острове, похожем на голландское военное судно, не возвышалось еще новых зданий, взор с удовольствием останавливался на многочисленных домишках, беспорядочно лепившихся друг над другом. Многие постройки, за неимением места на самом острове, помещались на сваях, разбросанных в беспорядке по водам Роны; воды ее, с почерневшими от времени постройками, представляли удивительное зрелище, напоминая клещи исполинского рака. Старые, пожелтевшие сети трепетали наподобие паутины, напоминая пожелтевшую листву старых дубовых стволов. И посреди этого леса свай протекала река, шумя и вздуваясь.

Одно из зданий острова поражало своей оригинальностью. Это был дом старого часовщика, мэтра Захариуса, проживавшего в нем с дочерью Жерандой, подмастерьем Обером Тюном и старой служанкой Схоластикой.

Удивительный человек был этот мэтр Захариус. Возраст его невозможно было определить. Ни один из старейших жителей не мог бы сказать, когда появился на свет этот старец с трясущейся головой и развеваюшимися по ветру белыми волосами. Человек этот, казалось, уже не жил больше, а лишь продолжал раскачиваться, как маятник часов его производства. Его сухое, безжизненное лицо напоминало мертвеца, приняв тот черноватый оттенок, который мы видим на картинах Леонардо да Винчи.

Жеранда занимала самую красивую комнату, из окна которой она мечтательно любовалась снеговыми вершинами Юры; спальня же и мастерская старика походили на погреб, и пол их находился у самой реки, опираясь прямо на сваи.

Мэтр Захариус уже с незапамятных времен выходил из своей комнаты лишь к обеду или когда ему приходилось заниматься проверкой часов в городе. Все остальное время он проводил за рассматриванием многочисленных часовых инструментов, изобретенных большей частью им самим.

Он был весьма искусный мастер, и произведения его высоко ценились во Франции и в Германии. Все женевские часовщики признавали его преимущество над собой, и он был гордостью всего города; о нем говорили:

— Ему принадлежит слава изобретения анкерного хода.

Действительно, благодаря изобретению Захариуса, изобретению, о котором мы еще будем говорить далее, и началось производство точных часов.

После долгой, кропотливой работы Захариус медленно укладывал все принадлежности на место, покрывал стеклом тонкие собранные части и, остановив колесо станка, открывал люк, проделанный в его комнате; наклонившись над ним, он проводил долгие часы, вдыхая с наслаждением испарения протекавшей у его ног Роны.

В один зимний вечер старая Схоластика подала ужин.

И она, и молодой подмастерье ужинали с хозяином. Несмотря на вкусную еду и красивую сервировку, мэтр Захариус ни до чего не дотронулся. Он едва отвечал на вопросы Жеранды, обеспокоенной мрачным настроением отца, а на болтовню Схоластики он обращал так же мало внимания, как на шум волн надоевшей ему Роны.

По окончании ужина старый часовщик встал из-за стола и, ни с кем не простившись не поцеловав даже свою дочь, направился, тяжело ступая, в свою комнату.

Жеранда, Обер и Схоластика несколько минут хранили молчание. Погода в этот вечер была мрачная; тяжелые тучи тянулись вдоль Альп, грозя разразиться в ливень; сильный, порывистый ветер завывал как-то особенно уныло, наполняя душу непонятной тревогой.

— Заметили ли вы, милая барышня, — начала наконец Схоластика, — что хозяин какой-то странный в эти дни? Пресвятая Дева! И как ему может хотеться есть, когда он за весь день не промолвил ни одного слова? Хотела бы я видеть того черта, который сумел бы заставить его говорить.

— У моего отца есть, наверное, какое-нибудь тайное горе, которое я никак не могу разгадать, — проговорила Жеранда, и тихая грусть разлилась по ее лицу.

— Прошу вас, не предавайтесь так унынию. Ведь вы знаете, что у мэтра Захариуса всегда бывали странности. Кто может разгадать мысли, волнующие его душу? У него, наверное, есть забота, которая завтра же и исчезнет, и тогда он сам пожалеет, что напрасно встревожил свою дочь.

Так говорил Обер, глядя в чудные глаза Жеранды. Обер был единственный подмастерье, который пользовался полным доверием мэтра Захариуса. Помогая ему во всех его работах, Обер полюбил Жеранду с той преданностью и самоотверженностью, которые не могут быть поколеблены никакими испытаниями.

Жеранде было восемнадцать лет. Нежный овал ее лица напоминал те наивные изображения мадонн, которые и теперь можно встретить на углах улиц некоторых бретонских деревень. Глаза ее выражали необыкновенную кротость. Вся она казалась олицетворением мечты поэта. Она никогда не носила материй ярких цветов, и скромное полотно, покрывавшее ее плечи, приобретало, казалось, аромат и сияние какой-то святости.

Аккуратно читая свои латинские молитвы, она в то же время прочла в сердце Обера Тюна всю силу зародившегося к ней чувства. А для него вся жизнь, все интересы сосредоточились в доме часовщика, и, окончив работу у отца, он все свободное время посвящал его дочери.

Старая Схоластика все отлично замечала, но ничего не говорила. Ее красноречие изливалось более на превратность судьбы и на мелкие дрязги обыденной жизни. Ей никто не противоречил и не прерывал ее. Впрочем, прервать ее не было ни малейшей возможности, как нельзя остановить музыкальную табакерку женевского изготовления, которая, будучи заведена, не остановится, пока не проиграет все свои мелодии.

Видя, что Жеранда погружена в мрачные думы, Схоластика достала маленькую свечку, которую зажгла, вставив в подсвечник, перед восковой фигурой Мадонны. По заведенному в доме порядку полагалось, прежде чем идти спать, преклонить колени перед Мадонной, покровительницей домашнего очага, испросив у нее благословения на сон грядущий. Но в этот вечер Жеранда продолжала молча сидеть на стуле.

— Что же это такое, милая барышня? — удивилась Схоластика, — ужин давно окончен, и пора, я думаю, и спать. Или вам хочется испортить себе глаза таким долгим бдением?.. То-то дело заснуть и увидеть радостные сны. Ведь в наш проклятый век радостей-то в жизни мало.